Что не так с глобальным бунтом России (Carnegie Moscow Center, Россия)

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ

Читать inosmi.ru в

Помещая Путина в ряд диссидентов-победителей, Стоун дарит ему ту разновидность признания, которой тот давно ищет: вы называете меня диктатором, а я инакомыслящий, бунтарь-освободитель. Настоящая мировая диктатура — это американская демократия, либеральная внутри, но авторитарная снаружи; настоящая пропаганда не RT и не иранское агентство FARS, а вся совокупность англоязычных СМИ.

Александр Баунов

Владимир Путин стал героем документального фильма Оливера Стоуна, через которого надеется провести прямую линию с американским народом. Вопрос «почему Путин» имеет столько же смысла, сколько вопрос, почему Звягинцев выбрал семью, не любящую своего ребенка, когда вокруг столько любящих. Искусство одинаково исследует правых и неправых, эллина и иудея, раба и свободного, причем неправых даже чаще. К тому же для Стоуна Путин — любящий, пытающийся любить.

Для Путина интервью Стоуну — один из способов достучаться до простых американцев, общение с которыми блокируют элиты. Версия советских времен о тружениках капиталистических стран, которые хотели бы дружить с первой страной победившего социализма, но буржуазия не пускает, перевоплотилась в своевременное представление о том, что народы Запада гораздо менее враждебны России, чем его элиты. Обе в целом верны, но обе ошибаются в измерении температуры народных чувств: народ не более дружелюбен, а более равнодушен, зато интеллигенция что тогда, что сейчас заряжена полярно: плюнет — поцелует, с одной стороны — Оливер Стоун, с другой — сенатор Маккейн.

Глобальный подпольщик

До Путина Оливер Стоун брал фильмы-интервью у Чавеса, Моралеса, Лулы да Сильвы и других левых борцов с Вашингтоном в Латинской Америке — поклонников Маркса и Кастро. Из Старого Света это кажется блажью. Из Европы многие из них выглядят безответственными антиамериканскими популистами с диктаторскими замашками, но если взять шире, окажутся в том же ряду, что Гавел и Валенса, — борцы за демократию и национальный суверенитет против диктатур навязанных могущественным соседом.

Помещая Путина в ряд диссидентов-победителей, Стоун дарит ему ту разновидность признания, которой тот давно ищет: вы называете меня диктатором, а я инакомыслящий, бунтарь-освободитель, просто глядеть надо шире, глаза не отводить. Настоящая мировая диктатура — это американская демократия, либеральная внутри, но авторитарная снаружи; настоящая пропаганда не RT и не иранское агентство FARS (кто читает агентство FARS), а вся совокупность англоязычных СМИ; не скромные русские деньги, крохи от которых перепадают иностранным друзьям, а всемогущие и бесконечные американские. В этих суровых условиях не так удивительно, что мятежник маскируется, хитрит, требует дисциплины в рядах, наказания предателей и соблюдения демократического централизма.

У такого взгляда на вещи есть разумная основа: звание возмутителя спокойствия и нарушителя мирового порядка раздается вовсе не странам с максимально далекой от Америки политической системой и не тем, которые не способны поддержать у себя порядок и минимально пристойный уровень жизни населения. По первому многим противникам Запада проигрывают дружественные ему же восточные монархии и дальневосточные (а раньше и латиноамериканские) диктатуры, по второму — большинство стран Африки или даже Индия. Оно раздается тем, кто принимает важные политические решения не посоветовавшись. И особенно тем, кто сам требует, чтобы к нему ходили за советом, опасно умножая число мировых центров принятия решений.

Сам себе враг

Отторгнутый иммунитетом западной системы безопасности, не получив на Западе положительного ответа на главный русский вопрос «Ты меня уважаешь?» в виде равнодолевого участия в мировых делах, безвизового режима, снятия негласных ограничений на российские инвестиции в западную экономику, отмены ПРО и отказа расширять НАТО, Владимир Путин постепенно втянулся в бунт против мирового истеблишмента и сместился в сторону западных антиэлитистов, в которых увидел своих естественных союзников по борьбе за справедливость. Когда же мировые антиэлитарные силы начали расти и претендовать на власть, дело выглядело так, будто они поднимаются и претендуют в союзе с Путиным и чуть ли не благодаря ему.

Однако, вложившись в мировой антиэлитизм, президент Путин и сам оказался его жертвой. Это вне страны он революционер, а внутри России — та самая элита, против которой в мире бунтуют его союзники. Даже без внутриэлитного выдвижения в его анамнезе само семнадцатилетнее пребывание у власти делает политика главой истеблишмента независимо от более или менее интенсивного хождения в народ. Чуть ли не возглавляя, с точки зрения западных интеллектуалов, борьбу с мировым истеблишментом, у себя дома он все больше испытывает такое же давление, как западные элиты. Мятежный ищет бури снаружи, а получает внутри. И вот уже Навальный выходит с молодежным антиэлитарным мятежом, и те же самые молодые оккупанты Уолл-стрит, которых ставит в пример сверстникам RT, буквально под теми же лозунгами оккупируют Тверскую.

Главный оппонент Путина в последние месяцы — образцовый антиэлитист Алексей Навальный, ускользающий, как и сам Путин, от классических парных определений «правый — левый», «интернационалист — имперец», «либерал — консерватор». Зато его «коррупция» и «коррупционеры» (несомненно, у нас многочисленные и реальные) — такой же синоним элиты и символ «несправедливой системы», как для захватчиков Уолл-стрит все себе присвоивший пресловутый один процент богачей.

Дырка от будущего

Факт международного диссидентства России совершенно реален. Америка предлагает миру монастырскую, киновитскую антиутопию: откажитесь от субъектности, совлекитесь воли, слушайтесь настоятеля и будьте счастливы. Проблема с содержанием российского бунта. В его сердцевине будто бы дует сквозняк и мерцает пустота, как за фасадом дворца на сцене классического театра нет ни комнат, ни лестниц, ни, в общем-то, жителей.

Бунт против того, чтобы не быть предметом чужого благодеяния, за право выбора — старинный и благородный сюжет. Но, как часто бывает с революциями, в нем есть «против», но нет ясности с «за» — тем самым «образом будущего», к которому теперь пытаются приставить специальные отделы российского правительства.

Если попробовать передать в двух словах, в чем состоит проект Путина, в том числе коллективного мирового Путина, — это остановка времени, не мгновения, а лучше всего сразу. Задержать и предотвратить наступление мира детей от трех родителей, семей из двух и более человек любого пола, гугл-линз, проецирующих изображение прямо на сетчатку, стейков, выращенных из стволовых клеток, женщин-епископов и раввинесс (стала жрица!), связи мозга со спутниковым интернетом по вай-фай, обобществленного государственного суверенитета, взаимного ланкастерского обучения и прочих более или менее вымышленных сюрпризов будущего.

Революция как консервация

В этом смысле у Путина получается действительно революционный проект. Тут нет противоречия. Будущее чревато новым неравенством: одни успевают сориентироваться, другие нет. Когда экономика, технологии, политика, культура начинают обгонять социальные структуры, приходят революционеры и в ответ на общественные страхи обещают оседлать норовистое будущее в пользу народа, всех возвратить в комфортное состояние справедливости и равенства. Надо вернуть старое или ворваться и захватить, присвоить, переработать новое, чтобы не оно нас, а мы его.

Любая революция сочетает прогрессивные эксперименты с консервативными результатами. Большевистская восстановила общинное землевладение и абсолютизм; маоистская в Китае и Камбодже погнала город в деревню; мексиканская 1810 года началась с недовольства запретом иезуитов и их школ; венгерская 1848 года — против попытки Габсбургов навязать равноправие венгерского дворянства с какими-то там сословиями, даешь традиционную венгерскую свободу только для благородных; польская «Солидарность», как русский Новочеркасск, вышла из бунта 1979 года против либерализации цен; левые бирманские офицеры решили, что народ будет счастлив в деревне, и на десятилетия задержали индустриализацию; иранская исламская была революцией базара против супермаркета; в советской перестройке было много тоски по Серебряному веку и проезду государя императора через Кострому; «арабская весна» опиралась на религиозные переживания, восточноевропейское движение на Запад — на националистические чувства, и то и другое — не передний край современности. Из последних революций — брекзит, избрание Трампа, стремительное возвышение Макрона в обход партий, да и всероссийский молодежный призыв Навального тоже.

В России страдают от оторванности правящей бюрократии, которая перестала надежно передавать сигналы наверх и вниз и живет для себя. А для многих американцев отрыв верхушки от народа — это увлеченность собственного истеблишмента малопонятной глобальной миссией.

Мы переживаем время, когда авангард человечества ушел слишком далеко и заподозрен в предательстве. Возникло напряжение между лидерами развития и остальными, и появились политики, предлагающие способы это напряжение разрешить в пользу большинства: остановим тех, кто забежал вперед, заставим отчитываться, вернем мебель, как стояла. Этнически мотивированное присоединение территорий, которое было последней каплей в отношении Запада к России, и оно ведь тоже возврат к основательной европейской старине, а запрет на него — сомнительное новшество.

Содержание российского бунта не уникально: раз нас не берут в лидеры современности — отпишемся от нее и станем троллить. В похожих настроениях давно пребывает Иран и арабский мир, теперь к ним присоединяются Турция и Индия, Польша с Венгрией, Америка с Британией. Пусть у нас будет старая добрая Англия, кирпичные цеха и дымящие трубы, и Темзы желтая вода — символ экономической мощи, Европа XIX века, где суверенные великие державы договариваются друг с другом. Вернем старую Европу, без мусульман, арабов, без поляков — кому как нравится. Россию с матерью городов русских Киевом. А внутри — вернем элиты под контроль народа.

Сопротивление и экспансия

Реакция на глобальный бунт России кажется преувеличенной. Объявлено, что Россия одновременно ведет подрывную деятельность от Филиппин до Америки, и ничего плохого в мире не происходит без нее. Со стороны это выглядит комично, у России нет таких ресурсов. Но что, если бы были? Если бы у нее была самая сильная в мире армия, самая большая экономика, самые передовые технологии, полмира говорило бы на ее языке и расплачивалось бы ее валютой — держалась бы она скромнее, чем США сейчас? Требовала бы равенства и многополярного мира? Признавала бы чужую субъектность? Какие выводы об этом можно сделать из ее нынешнего поведения? И что бы она предложила миру, став сверхсильной?

В основе этих страхов лежит верная интуиция. В чем опасность локальных проектов по возвращению прошлого? Они довольно быстро перерастают в глобальные проекты. Правительство, которое строит социализм на отдельно взятой территории, понимает, что нужна мировая революция. Хотя бы в каком-то критически значимом числе стран. Потому что, если он не прав, мир обгонит его и раздавит, как это и произошло.

Консервативный националист, сторонник расовой теории, носитель идей религиозного или классового превосходства заинтересованы в том, чтобы принципы, на которых он строит свое государство, распространились бы и на другие. Тот, кто хочет вернуть старую добрую Германию с ремесленниками вместо бездушного конвейера, Францию с границами, Россию с великими государственными стройками вместо сомнительных частников, интуитивно понимает, что, вернув, они начнут отставать. Значит, чтобы не отставать, лучше завоевать весь остальной мир. Отсюда неизбежная тяга любого революционера к экспансии.

Любой мировой диссидент, глобальный революционер, особенно на ранних стадиях, всегда еще и экспансионист. Ведь если он законсервируется или провалит эксперимент на отдельной территории, другие обгонят, а проигрыш будет трудно скрыть. Даже сравнительно мирный нынешний российский бунт привел к попытке создать консервативный интернационал.

Противников нашего диссидентства смущает не только сам его факт, но и неизбежность экспансии (революционеру нужна революционная партия). Отсюда удивительные разговоры о том, что Россия — главный враг либерального мирового порядка, угроза, страшнее (запрещенного) ИГИЛ и прочее в этом роде. Хотя сам ИГИЛ — крайняя форма того же бунта, с той же тягой к интернационализации, так что где тут быть страшней.

Роль России как диссидента-экспансиониста, который, как всякий революционер, готов к большим рискам и неудобствам и этим силен, схвачена ее критиками верно. Лукавство этих интерпретаций на нынешнем этапе в том, что Путин, может, и был когда-то не столько главной угрозой либеральному мировому порядку, сколько олицетворением мятежа. Однако сейчас эту роль перехватил президент Трамп.

Система не была готова к такому сбою в программе, когда страну, возглавляющую мировой порядок, в свою очередь возглавляет противник этого порядка. Отсюда желание подменить Трампа Путиным, чья практическая опасность всегда была ограничена скромными возможностями его страны, а теперь и его символическая роль подорвана чрезмерно долгим пребыванием на посту и возникшим на горизонте переходным периодом.

У парадного подъезда

«Путину нет равного по опыту среди мировых лидеров», — говорит Оливер Стоун в интервью о своем фильме. На вопрос, как Путин смотрит на Трампа, Макрона, Бориса Джонсона, я часто отвечаю: как мастер на начинающих, с высоты своего опыта. Однако долгое пребывание у власти начинает работать против образа президента-мятежника. Хорош бунтовщик, который пересидел у власти любого из королей. Вечный революционер, как и вечный студент, всегда немного смешон.

В действительности и революционность Путина, и диссидентство России — недоразумение. Дональд Трамп по факту рождения и гражданства — член закрытого престижного клуба, точно как и Тереза Мэй или Эммануэль Макрон. Желание растрясти сонное клубное царство, поднять пыльные шторы, вымыть окна, выгнать менеджеров для него естественно. Россия, напротив, хочет членства в клубе, вот с этими самыми пыльными занавесками, лысыми лакеями и неторопливым старым управляющим в цилиндре. Это борьба не за новый порядок вещей, а за собственное присоединение к старому.

Нынешнее диссидентство России скорее форма, чем содержание, производная от ее сравнительной слабости. Точно так же и программа консервативного бунта, заявленного ее руководством, — не столько глубокое убеждение, сколько конструкция от противного. Если бы глобальный Евтушенко был против колхозов, Путин мог быть за — как сейчас, после выхода США из Транстихоокеанского партнерства и Парижского соглашения по климату, протекционистский Китай вдруг оказывается хранителем принципов глобальной экономики и едет вместо Трампа в Давос.

Революционность Путина и России — это оболочка, арифметическое действие отрицания отрицания. Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи. Она направлена не на то, чтобы отвергнуть истеблишмент, а на то, чтобы стать им.